На утреннем обходе Татьяна Георгиевна узнала, что родильница, лежащая в изоляторе, Оксана Николаевна Егорова, 1989 года рождения, роды первые преждевременные в переднем виде затылочного предлежания недоношенным плодом мужского пола весом 1 900, длиной 45 см, с оценкой по шкале Апгар 7-7 баллов, общее состояние удовлетворительное, соответствует суткам послеродового периода, абстинентный синдром, решила отказаться от ребёнка.

— Это… Татьяна Георгиевна. Херово мне, шо весь пиздец. Я сбегу от вас. Мне нужно... Ломает. Я тут всё заблевала, перед обходом. Санитарка только сейчас подтёрла. Уже ночью хотела, да меня ваши пёзды тут сторожили, ментами пугали. Выписывайте нахуй. И это… ребёнка я брать не буду.

Стайка присутствующих на обходе ординаторов, интернов и акушерок сделала скорбные лица.

— Вы чё святые все тут, блин? Вам бы такую жизнь, как у меня!
— Во-первых, прекратите сквернословить! Во-вторых, вы сами выбрали свой путь! — не удержавшись, взвизгнула Светлана Борисовна Маковенко.
— Ты слышь, пизда, этот самый свой прикрой! По тебе ж сразу видно — целка ещё, а всё туда же! Я себе дерьмо колю всякое. А ты гордыней травишься. И что теперь?
— Да что вы… — чуть не взревела побагровевшая как свекла Маковенко.
— Прекратите! Обе! — прикрикнула Татьяна Георгиевна. — Егорова, я вам пришлю анестезиолога. И зайду к вам после обхода.
— Чё, того классного чувака, что мне бут с шампунем запузырил?! — обрадовалась Оксана.
— Нет, другого. Не менее грамотного. Шампанского больше не будет, но он вам поможет.
— Ой, бля, только не метадон ! У меня от метадона отходняк хуже всего.
— Анестезиолог разберётся. Всё, идёмте на второй этаж, — обратилась Мальцева к коллегам. — Вы, Егорова, меня дождитесь.
— Мозги промывать будете? Нечего там у меня промывать, Татьяна Георгиевна! — усмехнулась Оксана и отвернулась к стене.

Через полтора часа Мальцева зашла в изолятор.

— Ну, рассказывай, Егорова.
— Чё рассказывать? Нечего рассказывать. И анестезиолог этот ваш жлоб, не то что тот.
— Он не жлоб, Оксана. Он просто моложе Святогорского. Меньше видел, к бо́льшему, соответственно, нетерпим. Люди разные, сама тут лекцию моему врачу читала. Так почему от ребёнка отказываешься? То вопила, какой твоему Тохе будет сюрприз, а то на́ тебе?
— Да уж, вопила. Позвонила я Тохе. Хотела обрадовать. Ну и думала, может притаранит чего по тихому… А он мне: «Чё, окотилась? Теперь топи в ведре!»
— Высокие отношения.

И вдруг бледно-зелёная Оксана Егорова, тощая злобная драная Егорова, похожая на больную старуху, а не на женщину двадцати трёх лет, разрыдалась, как подросток, размазывая костлявыми исколотыми руками слёзы по ссохшемуся истасканному личику:

— Я когда забеременела, аборт сделать хотела-а-а! Он мне: «Чё аборт? Сейчас богатых бездетных знаешь сколько? Толканём за шальные бабки, если пальцев на руках-ногах нормально будет! Они всяких скупают, и даунов, и уродов. А мы чё, мы молодые! У нас дауна не будет! Дауны — они только у старых перцев рождаются. А наркомания и алкоголизм никаких таких особых уродств не вызывает, если только не с седьмого колена колешься. А у нас родаки не кололись». Ну, типа Тохины. Он же из приличной семьи. Это у меня мамаша блядь подзаборная, сама не знает от кого меня спьяну заимела. Всю жизнь я от неё доброго слова, кроме «выблядок ебучий» не слышала! Она меня с пяти лет на мороз выгоняла, если ей перепихнуться надо было! А в шестнадцать — так и вообще из дому выгнала-а-а-а! А потом повезло, я Тоху встретила-а-а!!!
— Да уж, сумасшедшее везение, судя по всему, — тихо сказала Татьяна Георгиевна, протягивая несчастной Егоровой пачку салфеток.
— Так что Тоха говорил, что ребёнок у нас будет нормальный. — Чуть утёршись, продолжила Оксана. — Только это, — говорил, будет… Как вот это вот слово-то, а? А-а-а!!! — снова начала захлёбываться она.
— Гипотрофичный.
— Да-а-а! Тоха, он у меня умный, не то, что я-а-а! Он сказал, что у нас будет здоровый, только маленький и недоно-о-осок! И что мы его толканём прямо в родильном доме-е-е… А теперь вот — «топи в ведре-е-е!!!»
— Оксана, немедленно прекратите рыдать!

Мальцева встала и налила из чайника стакан воды.

— Выпейте! Только осторожно. Последние зубы об стакан не выбейте. Успокоились? А теперь меня послушайте. Я вам не буду говорить ничего такого про «вы же мать!», я не буду вам рассказывать, что, бывает и наркоманы соскакивают. Не буду увещевать и давать адреса центров, где вам могли бы помочь. Ничего этого я делать не буду.
— Потому что я уже конченый человек?
— Да, Оксана. Да. Вы — конченый человек. Вы не выберетесь. Ни без ребёнка, ни, тем более, с ним. Даже приложи я колоссальные усилия. Я, и люди из тех организаций, с которыми у меня есть контакты — вы всё равно сорвётесь. Даже если вы уйдёте от вашего замечательного Тохи, и год не будете сидеть на игле — вы сорвётесь.
— Куда мне от него идти? Мне от него идти некуда. Мамка моя, падла, ещё не сдохла. Столько, сколько она выбухала и перетрахала — так другие уже от цирроза загибаются или от сифилиса подыхают. А её ничего не берёт, чисто заколдованная. Да она, тварь, выглядит лучше меня! Я иногда приезжаю, подглядываю за ней… Мне так хотелось, чтобы она меня любила, как я её люблю… Любила. Но эта гадина… Да хуй с ней, Татьяна Георгиевна. Чё я, не понимаю, что вам это всё не надо.
— Да, не надо. От Тохи вам идти некуда. Специальности у вас, я так понимаю, нет?
— Я даже школу не закончила. Ну, то есть, восемь классов еле-еле - и всё. И всем было плевать. Мамаша на лоток пристроила и привет, курите писю.
— Разумеется, плевать. Если вам на себя было плевать, то почему бы другим на вас не плевать?
— Да она же мать…
— Оксана, мы же с вами договорились, что я не буду употреблять конструкций типа «вы же мать!», вот и вы от таковых воздержитесь. А то я женщина очень впечатлительная. Как заведусь!
— Издеваетесь, да?
— Нет, Оксана, не издеваюсь. Это называется «горький сарказм».
— Одна хуйня.
— Ну, пусть так. На чём мы остановились? От Тохи вы не уйдёте, потому что некуда. В центрах держат недолго, а потом надо работать, жильё снимать. Доходы лоточницы этого не позволят…
— А я уже давно и не работаю!
— Тем более. Тем более не сможете работать с грудным ребёнком. Кормить вам его будет нечем — молока у вас нет и не предвидится, а смеси стоят денег. Денег, которых у вас и так не слишком много, а те, что есть, не хочу знать откуда добывает ваш Тоха, он же и потратит на героин. Ваш «умный» Тоха вас жестоко обманул, сам обманулся и, как следует из его посыла про ведро - это понял. Как видите, очередей из богатых усыновителей под роддомами не наблюдается. Сирот в стране паровоз, вагон, состав!.. И маленькая тележка в придачу. Так что предложение сильно превышает спрос… В общем, темна и беспросветна ваша жизнь, Оксана Егорова. И ребёнок вам, действительно, совершенно ни к чему.
— Не, нормально! Я думала вы мне тут будете мне им в морду тыкать, на совесть, типа, давить, а вы…
— Я, — перебила Татьяна Георгиевна, — прошу вас, Егорова, только об одном. Я прошу вас дождаться юриста. И подписать соответствующие бумаги. А потом бегите отсюда хоть на все четыре стороны. Никто вас караулить не будет.
— А на чё юриста? Криминал, что ли, какой?
— На то юриста, чтобы отказ от материнских прав был оформлен честь по чести. Тогда у рождённого вами безымянного мальчика будет хоть какой-нибудь мизерный шанс на усыновление.
— А он это… — Егорова подняла на Мальцеву снова наполнившиеся слезами глаза. — Он нормальный? Мой… ну, тот мальчик, которого я родила?
— Кроме абстинентного синдрома, проще говоря — ломки, — у него пока всё в порядке. Он в детской реанимации, в кувезе. Седирован.
— Как это у него ломка?! — всхлипнула Егорова. — Он чё, наркоман? Когда он успел-то! Он же только вчера родился.
— Егорова, подозреваю, что ваш «умный» Тоха по сравнению с вами таки Эйнштейн. И что промывать в вашей черепной коробке действительно нечего. Внутриутробный плод получает всё, что попадает в кровоток матери.
— Куда попадает?
— В вену! Беременная наркоманка ширнулась — и у плода приход! Так понятней?!
— Во, блин, кайф на шару. Круто!

Татьяна Георгиевна только махнула рукой, встала и подошла к двери:

— Егорова, дождитесь юриста. И ещё нужен ваш паспорт. Звоните вашему Тохе, пусть принесёт. У вас есть паспорт?
— Есть. Валяется где-то. Сейчас ему позвоню… Татьяна Георгиевна, спасибо вам. И тому анестезиологу. Я хоть и конченная, и мозгов у меня нет, но душа-то — она же у каждого есть, да? Ну уж какая есть. От всей души вам спасибо. И доктору тому тоже передайте. И это ещё… Не такая уж я и конченная, как вы тут говорите. Я этого мальчика, что родила, как-то сразу… Полюбила, что ли?
— Нет, не полюбили. Это всего лишь инстинкт, Егорова. Ваша мать вас тоже, наверняка, полюбила, когда родила. Она же от вас не отказалась в родильном доме. И, видимо, любила. Кормила, одевала. Ну, а что на мороз выгоняла, а как вы подросли — так и вовсе из дому, ну так что ж… Любила, как умела. От всей, какая уж у неё есть, души.
— Злая вы, Татьяна Георгиевна. Хорошая, но злая.
— Я не злая, Оксана. Я честная.

Мальцева вышла за дверь изолятора и повернула ключ в замке. Ключ отнесла на пост.

— К телефону её только с двумя санитарками подпускать. И чтобы за руки держали. Понятно? А ещё лучше — с Александром Вячеславовичем. Он здоровый. Или даже пусть Александр Вячеславович к ней сам пойдёт в изолятор, с мобильным. И дверь за ними закрывайте.
— Да в ней-то, господи, сорок килограммов вместе с тапками! — хмыкнула акушерка.
— Сейчас её отпустит седация и снова накроет ломка. И в ломке она своими сорока килограммами вместе с тапками вырвется не то что от санитарок, а из железной клетки. Разорвав прутья своими тоненькими синенькими ручками. Никого к ней, кроме меня, не пускать. Через дверь ей крикните, что пока не будет паспорта — не будет анестезиолога. И не будет свободы. И дозы… И так далее. Юрист обещал быть завтра. Сегодня никак. Так что ночка будет весёлая, крепитесь.

Поздно вечером Татьяна Георгиевна и Маргарита Андреевна пили кофе в кабинете у старшей. У них была куча работы, потому что КРУ из главного корпуса переползало в родильный дом. В раскрытую дверь кабинета аккуратно постучала учительница Елена Александровна, родильница, лежащая в порядочной палате благопристойного второго этажа.

— Простите, я вас не отвлекаю? — спросила она тоненьким голосочком.
— Если ничего срочного, то отвлекаешь! — безапелляционно ляпнула Марго в своей обыкновенной манере.
— Нет-нет, ничего срочного, я просто хотела спросить…
— Заходите, Елена Александровна, — ласково пригласила Татьяна Георгиевна. — Садитесь. Если доберётесь до стула. У нас тут немного неприбрано, — коротко хохотнула она.
— Вы что, инвентаризацию проводите? — спросила милая молоденькая учительница, оглядывая разложенные тут и там ящики с медикаментами, инструментами и бельём.
— Вроде того.
— КРУ, что ли?
— О, какая вы грамотная, Елена Александровна!
— А у меня мама всю жизнь проработала старшей медсестрой в гастрохирургии, в главном корпусе. Я всё про это знаю.
— Так ты что, Любови Савельевны дочка? — тут же сменила свой надменно-высокомерный тон Марго. На такой же обыкновенный для неё искренне-дружелюбный. Обыкновенный в том случае, если кто-то оказывался дочкой Любови Савельевны, невесткой Семёна Ильича, соседкой Ивановых, племянником Петровых или просто хорошим человеком.
— Ага. Хотите, я вам помогу?
— Нет! Сиди ничего не трогай! — испуганно взвилась Марго. — Мы сами. Тут навык нужен. Если ты Любы дочь, то должна знать, что какой-нибудь херни на ампулу меньше — расстрел. Операционного белья на тряпку больше — расстрел с последующим утоплением.
— Знаю, знаю! — рассмеялась Елена Александровна. — Я только спрошу и не буду вам больше мешать. Татьяна Георгиевна, это правда, что та девочка, что рожала со мной… В смысле, в одну смену со мной, но в изоляторе… Это правда, что она от ребёнка отказывается?
— Вы откуда это знаете, Елена Александровна? Это, в общем-то, правда. Но правда из серии материалов с грифом «для служебного пользования». Не «совершенно секретно», разумеется, но тем не менее… В изолятор вам доступа нет, с Егоровой вы не виделись. Так откуда?

Елена Александровна покраснела.

— Я сегодня мобилку уронила, простите, в унитаз. Выловила, конечно, но она не работает. Я пошла в ординаторскую и попросила разрешения позвонить мужу. Чтобы он мне новый телефон привёз, и творог, какой я люблю и, там… Не важно! — сама себя оборвала Елена Александровна. — Мне, конечно же, позволили. И пока я разговаривала по телефону, я невольно подслушала… Я не хотела, но я же, понимаете, учительница… Да и вообще, каждый человек слышит, когда при нём говорят, даже если он сам говорит… — Окончательно разалелась Елена Александровна. — Получается, вроде как я их предаю, но я же не знала, что им нельзя об этом говорить при посторонних. Я не думала, что это информация для служебного пользования. Раз говорят при мне — значит можно. Или, если они знают, что нельзя, значит, они просто думали, что я, говоря по телефону, их не слышу…
— Эти две старые калоши, что ли, обсуждали? — оборвала поток путанных излияний Марго.
— Да, Надежда Капитоновна и Зинаида Никитична обсуждали… «Да» я хочу сказать, не в том смысле, что они старые калоши, Маргарита Андреевна, а в том смысле, что они действительно обсуждали то, что девочка из изолятора отказывается от ребёнка, — тараторила молоденькая Елена Александровна, не замечая, что заведующая отделением и старшая акушерка давятся от смеха над этим её «не в том смысле “да”». — Они говорили, мол, как так можно, как их только земля носит, волчица своего щенка не выкинет, пока не выкормит, не подрастит, ну и всё такое прочее. Нет-нет, они добрые, хорошие женщины, Надежда Капитоновна и Зинаида Никитична. Просто я ту девочку видела, а они нет. В жизни же всякое случиться может. Всякое и со всяким. Мало ли какие обстоятельства могут быть у человека. Человек же он, всё-таки, не волк…
— Да, к сожалению! — утёрла выступившие от смеха слёзы Маргарита Андреевна. — К сожалению, Леночка, человек именно что всё-таки не волк. И в чём-то старые калоши правы. Кроме того, что вслух при родильнице свистели на рабочие темы. То есть нарушали врачебную этику и деонтологию.
— Ох, Марго! — прихлебнула остывший кофе Татьяна Георгиевна. — Не сыпь мне соль на слизистые. Я пока дай бог, тьфу-тьфу-тьфу, от «грязного халата» избавилась. Но и до этих доберусь.
— До тебя, Тань, как бы раньше не добрались. Будет ещё какая-нибудь Леночка свистеть по телефону, а две старые калоши между собой за чайком будут обсуждать, мол, ай какая нехорошая девочка лежит в палате номер три! И ВИЧ у неё положительный, и гонококк в посеве густо заколосился. Нам суды нужны?
— Маргарита Андреевна! Я тебя прошу!.. Елена Александровна, так вы что спросить-то хотели?
— Я хотела спросить, Татьяна Георгиевна, а какой он вообще, тот мальчик, от которого отказывается эта… девушка? Я пошла к Владимиру Сергеевичу узнать, а он мне, мол, вы кто, родственница? Если не родственница, то и идите себе к своему малышу.
— Ельский своё дело знает! Хотя и говнюк! — констатировала Марго.
— Почему он… говнюк? — удивлённо посмотрела на Маргариту Андреевну учительница Леночка, взмахнув ресницами. — Все говорят, что он очень хороший доктор.
— Он не просто хороший, он прекрасный доктор, Елена Александровна! — сказала Татьяна Георгиевна, еле сдерживая смешинку.
— Да, доктор прекрасный. Отменный просто. Была бы младенцем — только у него бы лечилась! — подтвердила Марго. — А как человек — полное говно!
— Маргарита Андреевна! Вы сейчас тоже нарушаете эти самые этику с деонтологией! — нарочито строго сказала Мальцева. И обратившись к молоденькой учительнице, спросила: — Зачем вы интересовались состоянием ребёнка Егоровой, Елена Александровна?
— Потому что я, Татьяна Георгиевна, хочу этого ребёнка усыновить. Мы с мужем хотим. Мы с ним уже всё обсудили. И решили усыновить, даже если он не совсем здоров. Потому что это неправильно, что на свете есть дети, от которых отказались. Я не говорю, что их матери плохие, потому что у каждого свои причины. Я просто говорю, что сироты — это неправильно. И раз я оказалась с ней тогда в родзале одной и той же ночью и даже родили мы в одно и то же время, то, значит, я же не зря там и тогда оказалась.
— Ага, не зря. Ты там оказалась, потому что рожала, дубина! — язвительно прокомментировала восторженную речь учительницы Леночки Маргарита Андреевна.
— Это понятно! — нисколько не обижаясь на «дубину», щебетала Елена Александровна. — Но не только поэтому. Наши судьбы пересеклись и этот мальчик, он же ни в чём не виноват…
— Сперматозоиды с яйцеклетками вообще вины не имут, — вставила Марго весьма ехидно.
— … и я вдруг совершенно ясно осознала, что у этого мальчика должны быть родители. И что этими родителями должны быть именно мы! У моей дочери будет брат. У моего сына будет сестра. И у обоих моих детей будут родители. Потому что никто — никто! — не должен оставаться без любви. И уж тем более без любви не должен оставаться крохотный беззащитный ребёнок. Особенно, если он оказался рядом с тобой! Я очень люблю детей. Пусть их у меня будет сразу двое! — чуть не экстатически завершила Леночка.
— Елена Александровна, у вас часом не синдром Иисуса Христа? — скептически уставилась на неё Маргарита Андреевна. — А то и вовсе, тьфу-тьфу-тьфу, послеродовый психоз? Чего вас так любовью накрыло-то? Мама ваша в курсе?
— Так, дамы! Все успокоились. Вы, Елена Александровна, идите пока в палату, ладно? Мы с Маргаритой Андреевной тут закончим, я к вам поднимусь и мы поговорим. Если будет ещё не слишком поздно.
— Хорошо, Татьяна Георгиевна. Я вас буду ждать. Вы обязательно приходите, даже если поздно. Я твёрдо решила усыновить этого несчастного ребёнка.

Когда Елена Александровна вышла, Маргарита Андреевна только пальцем у виска покрутила. И подруги приступили к ревизии, обмениваясь репликами только по делу. Часа через три, когда всё было посчитано, пересчитано, сверено и перепроверено, Марго сказала Татьяне Георгиевне:

— Я домой. А ты если всё-таки пойдёшь к этой любвеобильной дуре с отполированной до блеска аурой и светящейся кармой, расскажи ей историю Бронштейнов. Нашего старого начмеда помнишь? Ты его ещё застала. А я из дому мамаше её позвоню, тоже напомню. Любка эту историю должна знать.

Старого начмеда Татьяна Георгиевна застала. Не так, чтобы очень, но историю, разумеется, знала. И история эта была, конечно, хорошая. То есть в показательном смысле, как раз для такого вот случая, как с этой Леночкой.

***

Жили-были не так уж и давно он и она. Муж и жена. Иосиф Бронштейн и Роза Бронштейн. Иосиф Эммануилович был акушером-гинекологом вот в этом самом родильном доме. А Роза Борисовна (хотя по-честному Боруховна) была учительницей русского языка в одной из не самых плохих школ. Никакого особого притеснения по графе «национальность» они не испытывали, несмотря на то, что достаточно большая часть их сознательной жизни пришлась на эпоху застоя. Может, просто не задумывались? Черчилль не считал евреев умнее себя , а Бронштейны не считали русских глупее. В этой части спектра у Бронштейнов всё было нормально.
Иосиф Бронштейн безо всяких препятствий поступил в Первый медицинский институт имени Сеченова. Роза, тогда ещё не Бронштейн, но отнюдь и не Иванова успешно поступила на филологическое отделение педагогического института. Понятно, что школы они окончили с золотыми медалями, а институты — с красными дипломами. Иосиф Эммануилович опять таки безо всяких проблем получил субординатуру по акушерству и гинекологии. И однажды вечером в метро столкнулся с весьма приятной глазу молодой женщиной. Он и понятия не имел, что она еврейка, потому что Роза была высока, стройна, узкобёдра, и смотрела на неуклюже врезавшегося в неё молодого человека совершенно сионской наружности насмешливыми голубыми глазами из под светло-русой чёлки так, как умеют смотреть только русские девочки. Иосиф Эммануилович начал горячо приносить пардоны, чувствуя, что со скоростью состава того самого метрополитена влюбляется в эту невыносимо красивую женщину с коротким прямым носиком.

— Роза Станкевич, — представилась девушка и, рассмеявшись удивительно густым золотистым смехом, пригласила его в кино.

Они пробродили по городу до самого рассвета, а утром отправились к Розиным родителям знакомиться. Потому что Иосиф понял, что другой такой Розы Станкевич на свете просто не существует, и если он немедленно не сделает ей предложение, то это незамедлительно сделает кто-нибудь другой. И вообще, непонятно, как это она до сих пор ещё не окольцована. Впрочем, понятно. Она учится на последнем курсе филфака педагогического. Там мужчин дефицит. А ровно через два часа после знакомства и через час после того, как он сделал ей предложение, она сказала:

— Вообще-то я на улице, в метро и прочих трамваях-автобусах не знакомлюсь. Я девушка очень строгих правил.

А ровно за секунду до того, как позвонить в дверь отчего дома, Роза шепнула ему:

— Иосиф, я первый раз не пришла домой ночевать.

И это была правда.

Роза и Иосиф поженились и зажили счастливо и безмятежно. Первые пять лет не обращая никакого внимания на то обстоятельство, что половой жизнью они живут более чем регулярно, а детей у них никак не появляется. Не то, чтобы они именно сейчас хотели детей, но… Ещё через пять лет Роза Борисовна начала ходить по врачам. Конечно самый общий диагноз — первичное бесплодие — ей поставил собственный муж. Который к тому времени стал врачом акушером-гинекологом высшей квалификационной категории. Трубно-перитонеальный фактор он отмёл сам. Гистеросальпингография не выявила ни окклюзии маточных труб, ни внутриматочной патологии. Матка Розы была отлично развита, никаких деформаций, особенностей и пороков развития не наблюдалось. Равно как субмукозных узлов и полипов эндометрия. Никаких признаков спаечного процесса в полости малого таза тоже не обнаружилось. Да и откуда бы? Иосиф Эммануилович был первым и единственным мужчиной в жизни Розы Борисовны. Сама она, будучи очень правильной еврейской девочкой, всегда слушалась маму, не сидела на холодном и в российские морозы надевала тёплые штанишки. Памятуя о своих бурных студенческих годах с их маленькими грешками, Иосиф Эммануилович втихаря от жены обследовался вдоль и поперёк. И наискосок. Он был полностью здоров в смысле мочеполовой сферы и репродукции.
Эндометриоза у его жены тоже не обнаружилось. После длительных походов по самым лучшим эндокринологам выяснилось, что у Розы Борисовны нет синдрома поликистозных яичников; гипотериоза; дисфункции коры надпочечников; яичниковой недостаточности; гипоталамо-гипофизарной дисфункции; гипогонадотропного гипогонадизма (в том числе — обусловленного гиперпролактинемией); гипоталамо-гипофизарной недостаточности. Секреторная функция желез в организме Розы Борисовны была отлажена идеально. Строение и механика её тела не вызывала сомнений в пригодности Розы Борисовны для зачатия и вынашивания. Оба супруга были здоровы и способны. И ничего у них не получалось. Пачками на приём к Иосифу Эммануиловичу являлись беременные женщины евнухоидного телосложения, с чрезмерно длинными конечностями, скудным оволосением на лобке и в подмышечных впадинах, с гипоплазией молочных желез и половых губ, с уменьшенными размерами матки и яичников. А прекрасная в своей норме Роза Борисовна была бесплодна. Дня не проходило, чтобы Иосиф Эммануилович не принимал роды у оплывших коротконогих толстушек с повышенным уровнем эстрогенов, андрогенов и лютеинизирующего гормона, с гипоменструальным синдромом в анамнезе, у женщин с ярко выраженным гирсутизмом , с поздним возрастом менархе и чёрт знает с чем ещё. А его идеально откалиброванная гормонально, прекрасно анатомически и физиологически отлаженная жена, просто таки созданная для родов, не могла даже забеременеть!
Каждый свой аборт, выполненный просто потому, что пришедшая к нему женщина «залетела», «не хотела детей» или «забеременела поверх спирали», Иосиф Эммануилович оплакивал так, как самим этим женщинам и в самом страшном сне привидеться не могло. Роза Борисовна знала, что если Йося вечером заперся на кухне с бутылкой водки, значит сегодня был в абортарии. Она даже научилась определять по количеству выпитого, сколько сегодня её муж сделал абортов. И какие они были — до двенадцати недель или в позднем сроке. А если в позднем — то по медицинским или по социальным показаниям. Они даже немного отдалились друг от друга. Частенько Йося оставался ночевать в больнице или в родильном доме и тогда Роза Борисовна давала волю слезам. Но ровно настолько, чтобы любимый муж не заметил, что она плакала. Они частенько втихую злились друг на друга, не позволяя себе срываться «по пустякам». Прежде они налюбоваться друг на друга же не могли, а теперь избегали встретиться взглядами даже за завтраком. Раньше они так любили ходить по городу, взявшись за руки, а нынче случайное малейшее прикосновение друг к другу вызывало лишь обоюдное отдёргивание на грани брезгливости. Люди, без умолку болтавшие друг с другом больше десяти лет, теперь обменивались самыми общими фразами типа «ждать тебя к ужину?» («О, слава богу, не ждать!!!»). Вот до чего довела странная, необъяснимая невозможность слияния совершенно здоровой яйцеклетки с абсолютно функционально пригодным сперматозоидом ранее самых счастливых исключительно друг другом людей!
Глухонемое раздражение — это ужасно. Как бы хорошо ни были воспитаны люди, но если они любят друг друга, они просто обязаны время от времени скандалить. И уж точно не реже одного раза в десять лет. Семейный скандал — лучшее средство разрешения конфликтов между любящими. Любое вежливо-холодное «что ты предпочитаешь на завтрак?» гораздо оскорбительнее «да пошёл ты к такой-то матери!» и просвистевшей мимо уха горячей яичницы, когда существует хотя бы малейшая недовысказанность между любящими друг друга людьми. Любящие не должны поворачиваться друг к другу спинами, когда они ложатся в одну постель. Нет-нет, когда ты не боишься повернуться к человеку спиной — это, разумеется, прекрасно. Но речь идёт не о доверии, а о любви. Если любишь человека по настоящему, то в случае когда у него кислая мина, а на твои вопросы «что случилось?» он отвечает «да ничего особенного, просто настроение не очень», надо подойти к нему, развернуть его к себе лицом и сказать примерно следующее: «Ёб твою мать! Если бы я хотел (хотела) жить с руммейтом, чтобы квартира дешевле обходилась, я бы никогда не выбрал (не выбрала) тебя. Потому что ты везде разбрасываешь свои прокладки (никогда не опускаешь крышку унитаза). Я живу с тобой под одной крышей по одной-единственной причине — я тебя люблю. И никто из нас не уйдёт из-под этой самой крыши — и гори они огнём, работа и дела! — пока мы не выясним, что тебя тревожит, дура! (засранец!)» И не надо никаких после этого спокойных переговоров, как советуют психологи. Нужна порция здорового двустороннего ора с использованием оборотов вроде: «Да ничего меня не тревожит, отстань!», «А то ты сама (сам) не знаешь?!!», «Я не знаю?!», «Да-да, ты!!!» и тому подобных. Слегка присыпав всё это лёгкими идиомами, и немного потолкавши друг друга, надо срочно отправиться в кровать, чтобы вспомнить очевидное — её придумали не только для совместного лежания спинами друг к другу. А уже потом можно сесть и спокойно поговорить. За чаем или за чем покрепче. Вышеприведённая тактика подготовки к стратегическому спокойному разговору делает его максимально эффективным и действительно полезным, потому как собеседники уже вспомнили, что любят друг друга и разговаривать друг с другом они будут не как вымученные мороженные рыбы, а как нормальные тёплые искренние люди. Скандалы, что правда, редко поддаются планированию. И это правильно. Потому что самые прекрасные скандалы случаются спонтанно.
Как-то раз Иосиф Эммануилович Бронштейн явился домой поздно ночью и в жопу пьяный. Не раз и не два он являлся домой поздно ночью или рано утром. И ничего удивительного в этом не было. Таковы уж были особенности выбранной им специальности. Но обычно если задерживался не в день дежурства, то непременно звонил Розе Борисовне предупредить, чтобы она не волновалась. На сей раз он не позвонил. Чего не позволял себе никогда прежде. Даже в самых ургентных ситуациях он кричал санитарке: «Позвоните Розе Борисовне, предупредите, что я задержусь!» И ещё — он никогда не приходил домой пьяным. Он выпивал дома. Или в гостях, вместе с Розой Борисовной. Но в такую дымину Иосиф Эммануилович никогда не набирался. Он шатался и, судя по состоянию его одежды, даже падал. Роза Борисовна не спала. Она сидела у кухонного окна, закутавшись в шаль, и стеклянными глазами смотрела в ночь. Она уже позвонила на работу и ей ответили, что Иосиф Эммануилович ушёл домой ещё до полуночи. Роза сидела, смотрела в ночь, и всё откладывала дозвон по милициям, больницам и моргам, просто потому что не могла поверить, что с Йосей что-то могло случиться. Она вела мысленные переговоры с богом и чёртом, с кармой и судьбой, не скупясь предлагая в обмен на «с Йосей всё в порядке», своё здоровье, свою руку или ногу, руку и ногу, все руки и ноги, жизнь — «забирайте, зачем мне она, если с ним не всё в порядке!» — и всё смотрела и смотрела в окно. Когда она увидела его, бредущего к подъезду, спотыкающегося и матерящегося в темноту, её окатило изнутри такой горячей (и ледяной) волной — безо всякой литературщины, - действительно горячечно-ледяной волной вздыбившихся и спавшихся и снова вздыбившихся от головы до пят (и обратно) сосудов, — что она решила, будто её последняя цена принята. Причём в аду. А буквально через мгновение она поняла, что эта волна другого генеза, и что в раю хозяин щедрее и за копейки вроде её жизни не давится — на, бери просто так своего Иосифа. У меня тут этих роз…
Но пока муж добирался до двери квартиры, Роза Борисовна постаралась и пришла в себя — не будь она школьной учительницей, могущей справиться с самым сложным классом! — и не бросилась к Иосифу Эммануиловичу с радостными воплями: «Гнида паскудная, где тебя носило?! У меня даже лобковые волосы поседели!» Не стала его обнимать, целовать, тормошить и плакать, приговаривая что-нибудь гневно-ласковое. О, нет! Она справилась с собой и продолжила смотреть в окно стеклянными глазами, выдерживая паузу, за время которой даже самый высокомерный отличник мысленно уже получал годовую двойку по русскому языку и литературе.
Слава всё тому же щедрому богу, что Иосиф Эммануилович повёл себя не как взрослый умный сдержанный интеллигентный человек, а как самый отъявленный семейный скандалист. Сдержи он себя, завались он молча в грязном пальто и чумазых ботинках спать прямо на диван в гостиной, ограничься он сухим: «Извини!» — и их браку пришёл бы конец. И, что куда хуже окончания брака, — скончалась бы их любовь. Съёжилась бы, пожухла, и безмолвно, кротко померла, истекая той неизвестной никому из людей субстанцией, что не имеет никаких органолептических, физических и химических свойств, но живительней её ничего нет для человека. Чувствуя, что состояние его души терминальнее некуда, Иосиф Эммануилович подошёл к своей жене, схватил её ледяными ладонями за руки, и с ненавистью исторг из себя:

— Сидишь, пизда? Тетрадочки проверила и в окошко смотришь? А я сегодня поздняк делал. Даунше из интерната. Даунше с кушингоидом. Такие в принципе не могут забеременеть, хоть всем колхозом их сношай! Априори не могут! По определению не могут! Такого не бывает! Беременный даун с синдромом Кушинга — это противоречит законам эндокринологии, акушерства-гинекологии и вообще биологии!!! Но я сегодня делал поздняк даунше с кушингоидом… Она родила прекрасный маленький плодик. Совершенный. Только совсем мёртвый. Потому что лично я, вот этими самыми руками, — Иосиф Эммануилович отпустил жену и принялся с крайним изумлением рассматривать собственные ладони, как делают это младенцы перед тем, как начать «играть ручками». — Вот этими самыми руками я индуцировал его смерть. Бог наказывает меня за то, что я делаю! У него был какой-то план на ребёнка этой даунши. Разве может не быть у Бога плана, когда он сотворяет Чудо? Неужели же Господь творит чудеса на манер неразумного малыша, случайным способом складывающего кубики? Не-е-ет! — закачал Иосиф Эммануилович хмельной головой. — На этого ребёнка у Бога был какой-то серьёзный план. Возможно, это был новый Мессия! А я — ррраз! — дёрнулся он всем телом. — И раствором из шприца, введённым в плодный пузырь, уничтожил и Чудо, и Мессию и планы Бога. — Иосиф Эммануилович упал на колени перед своей женой и зарыдал. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Неизвестно, что, наконец, разморозило Розу Борисовну. То, что она впервые услышала от своего мужа матерное слово? Да ещё сразу в свой адрес? Или то, что он пьяный, грязный и рыдает, сидя на полу? И сердце его полно глупых ужасов? Неважно. Важно то, что она погладила своего любимого мужа по голове и нормальным, не «учительским», а теплокровным человеческим голосом, тем самым её настоящим голосом, которым когда в метро она назвала ему своё имя, Роза сказала ему:

— Йося, любимый, Бога нет! Есть только ты и я.

И тоже сползла с табуретки на пол, обняла его и разрыдалась. А потом они весь остаток ночи любили друг друга, не думая ни о чём. А после лежали обнявшись и шептали друг другу нежные глупости, а утром пили на кухне чай и болтали, болтали… И уже больше никогда в их жизнь не вернулось ни отчуждение, ни холодная вежливость, ничего из того, что убивает любовь. Они всю свою жизнь были близки, искренни и любили друг друга.
Когда Роза Борисовна умерла, Иосиф Эммануилович очень горевал. Но всё равно был счастлив. Счастлив тем, что она была в его жизни. И тем, что она не дожила до того времени, когда их дочь превратилась в самую обыкновенную дешёвую шлюху. Точнее — сначала в дешёвую шлюху, а потом — в дорогую проститутку.
Да, их дочь. Их дочь родилась, когда Розе Борисовне было слегка за сорок, а Иосифу Эммануиловичу без малого пятьдесят.
О, нет-нет, не потому что к тому времени, наконец, открыли, что первичное идиопатическое бесплодие является иногда бесплодием иммунологическим и связано с антигенными свойствами спермы, против которой в организме женщины возникает иммунный ответ. В очень редких организмах очень редких женщин. И не потому, что наступила эра экстракорпорального оплодотворения — до этого было ещё далеко. Не так далеко, как до разведения суррогатных матерей на репродуктивных фермах, но тоже ещё не близко.
Их дочь была зачата самым обыкновенным способом и родилась через то самое место, через которое от сотворения мира повелось. Родилась в собственные руки Иосифа Эммануиловича, потому что обе родзальные акушерки были заняты. Совершенно чумовая была ночь! Он даже перчатки не успел надеть. Только что поступившей девчонкой совершенно некому было заниматься, потому что даже санитарки были в мыле. Она лежала на каталке в коридоре родзала и на её вопль: «Ой, я сейчас обосрусь!!!», — Иосиф Эммануилович вылетел из родзала и успел поймать новорождённого женского пола. Вес — 3600, длина — 52 сантиметра. Очень здоровую и красивую девочку. В которую немедленно влюбился. Как не влюбиться в такой совершенный биологический образчик?! Пятнадцатилетняя мамаша от ребёнка отказалась. Бабушка — мать новоявленной мамаши — удочерить не пожелала. Винить её за это было сложно. Это была одинокая, рано состарившаяся, календарно молодая ещё женщина, работавшая техничкой в школе, восемь классов которой недавно окончила её дочь.

— Мне одной-то «простигосподи» по самое горло хватает, устала я страшно! Она с тринадцати лет, доктор, этим самым в полный рост занимается. В папашу она своего такая уродилась. Тот ни одной юбки не пропускал, вообще ни одной, ни старой, ни молодой, ни красивой, ни кривой. Не важно ему было, лишь бы это дело… Бросил меня, когда дочери два годика было. А я, вот, не уследила за ней. Если бы вы знали, доктор, какой она была красивой и хорошенькой маленькой девочкой! Ну ангел, не иначе! Волосики — чистый лён. Глазищи огромные, голубые, носик, губки, щёчки — куколка, а не ребёнок! Папаша-то, блядун, красавец был писаный. Я-то, дура, думала любит, раз на мне такой страшненькой женился, а потом оказалось, что ему всё равно какая у дырки морда. Он мне первый раз прямо на свадьбе изменил, да ни с кем-нибудь, а со свидетельницей, моей лучшей тогдашней подружкой. — Женщина всхлипнула, утёрла глаза и продолжила: — А доченька моя ласковая какая была — хоть к ране прикладывай. Уж так меня обнимала-целовала-любила. «Мамочка, ты устала? Давай я тебе ножки поглажу!» Посуду любила мыть, такая хозяюшка была, лет в шесть нашла на полке набор открыток «Сто блюд из картошки». Знаете, такие наборы открыток выпускали, с одной стороны картинка красивая, на тарелке всё как в ресторане выложено, а с другой стороны — рецепт? Так она из простой картошки такие кренделя научилась делать, что ой!.. В восемь лет такую штуку купила, спиральки из картошки выкручивать. Я ей: «А куда же всю остальную картошку? Это же только продукт переводить, накладно!» А она, птичка моя, смеётся, говорит: «Ничего и не переводить, мамочка! Из остальной картошки — пюре!» Золото была, а не ребёнок. Уж я нарадоваться не могла… А в тринадцать ну чисто с цепи сорвалась! Я уже и так, я и сяк. И уговорами, и скандалами — ничего не помогало. Учиться не хочет. Хочет тряпок красивых и мальчиков. Всё. А где я ей тех тряпок красивых возьму? И на какие шиши? «Я, — говорит мне, — так как ты жить не буду! Я красивая, меня мужчины любят, я буду с них деньги брать, и всё себе на это покупать! И я буду богатая!» Обогатилась, ничего не скажешь… Я же, если б знала вовремя, что она беременная — на аборт бы потащила. Да я ещё в трёх местах прибираюсь, а этой дома никогда нет. Так что когда заметила, было уже слишком поздно… — тяжело и горько вздохнула она в ответ на увещевания Иосифа Эммануиловича. — С неё как с гуся вода, сами видите. Не смогу я в «дочки-матери» по новой играть, сил уж нет, извините меня, доктор…

Вместо того, чтобы с осуждением смотреть в её сгорбленную спину, Иосиф Эммануилович еле дождался, чтобы она вышла, наконец, из кабинета — того самого, законным владельцем которого сейчас являлся Панин, — и сплясал лезгинку, радостно сверкая глазами при каждом яростно-залихватском повороте головы.
В этот же вечер он пригласил жену в «Прагу», благо для него здесь всегда были места, потому что дочь директора ресторана рожала не у кого-нибудь, а именно у доктора И.Э. Бронштейна. И сразу после десерта рассказал ей о своих планах на отказную девочку.

— Йося, может быть если бог не дал нам детей, то так и надо?
— Одна очень красивая, очень умная женщина, которую я люблю, как-то сказала мне, что бога нет. Кроме того, когда ты увидишь это чудо, то сразу в неё влюбишься!

Разумеется, Роза Борисовна согласилась! Она сама страстно этого хотела, если честно. А уж когда она увидела канонически прекрасного пупса вроде тех, что сейчас отбирают для рекламы детской одежды, в казённых больничных пелёнках, её сердце затопила такая щемящая жалость к этому крохотному беззащитному созданию, что на принятие ею окончательного решения ушло секунды три. Во время которых она представила себе, что ждёт эту малышку, брошенную и родной матерью и родной бабкой, в доме ребёнка, а потом и в детском доме… Она тряхнула головой, отгоняя видение. И, стараясь не сорваться на рыдания, сказала только одно слово:

— Удочеряем!

Детство Лизочки Бронштейн было воистину прекрасным! Родители её просто обожали. И она обожала родителей. У Лизочки были льняные волосы и огромные голубые глаза. Она так мило и серьёзно прижимала свой крохотный кукольный пальчик к пухлым розовым губкам и говорила: «Папочка, тсс! Мамочка прилегла отдохнуть и уснула», что у Иосифа Эммануиловича от счастья начинало предательски щипать в носу. Когда они с наряженной как будто из каталогов «Некерманн» Лизочкой прогуливались по Красной Площади или ГУМу, на его Розу и Лизу восхищённо оглядывались. «Боже, какая красавица! Вся в маму!» — частенько слышали они в своём новом дворе — разумеется, они разменяли прежнюю квартиру. У Лизочки было всё самое лучшее. Иосиф Эммануилович хорошо зарабатывал, а за деньги можно позволить себе многое. И не только тряпки и вкусную еду. А и, например, учителя английского и учителя французского, приходящих на дом. Учителя музыки. Бальные танцы. Математика немного хромает? Репетитора немедленно! Лизочка училась не в маминой — не самой худшей — школе. Лизочка училась в самой лучшей школе. Всё, чего Лизочкина душа пожелает. Родители боготворили её. Она боготворила родителей. Каждый раз, бреясь и чистя зубы, Иосиф Эммануилович про себя благодарил того, которого нет, за всё, что у него есть.
А в тринадцать лет Лизочка первый раз не пришла ночевать домой.
В три часа ночи Розу Борисовну увезла «Скорая». Сразу после того, как они обзвонили всех известных им школьных подруг, милицию, больницы и морги, у Розы Борисовны страшно заныла левая рука и резко стало не хватать воздуха. «Скорая» Иосифу Эммануиловича нужна была только для того, чтобы побыстрее доставить жену в кардиологию собственной больницы. Всё, что могло экстренно снизить потребность сбесившегося миокарда в кислороде, почему-то обнаружилось в собственной аптечке в огромных количествах. Иосиф Эммануилович и понятия не имел, что у жены какие-то проблемы с сердцем. Он давным-давно не заглядывал в плетёную корзинку, где у них хранились лекарства. У него ничего не болело. И он не ожидал, что у его никогда ни на что не жаловавшейся Розы, инфаркт будет настолько обширным.
Он сходил с ума из-за жены. И ничуть не меньше — из-за дочери. Что делать, он не знал. Но поскольку Роза Борисовна была всё-таки под присмотром, он отправился в районное отделение милиции писать заявление о пропаже ребёнка.

— Может, подождёте? — устало спросил его здоровенный дядька с капитанскими погонами. — Это у подростков частенько бывает. Мы всех на уши ставим, а они, подлецы, нашляются и домой заявляются через сутки-двое.

Иосиф Эммануилович орал на мента так, что сорвал себе голосовые связки. Тот, переждав бурю со спокойствием сфинкса, взял Лизочкину фотографию, достал из ящика стола бумагу и ручку и, вздохнув, сказал:

— Рассказывайте. Возраст, особые приметы, номер школы, адреса-телефоны-фамилии всех друзей-подруг…

После милиции Иосиф Эммануилович вернулся в больницу, к Розе. У дверей интенсивной терапии отделения кардиологии его встретил молодой врач.

— Иосиф Эммануилович, здравствуйте! Как хорошо, что я на вас наткнулся. Вас просил зайти заведующий.
— Посмотрю на жену и зайду к заведующему, — просипел Бронштейн, пытаясь отодвинуть ординатора от двери.
— Он вас очень срочно просил зайти. Как только вы появитесь… — он запнулся.
— Отойдите от двери! — прохрипел Иосиф Эммануилович, уже зная, что произошло страшное… Непоправимое. А его даже не было рядом. — Отойдите от двери! — он за грудки схватил ни в чём неповинного молодого врача, два часа торчавшего у дверей интенсивной палаты по распоряжению заведующего, чтобы Бронштейн не увидел, что там, на функциональной кровати, за занавесочкой, отделяющей её от остальных тяжёлых пациентов, лежит Роза… Тело Розы. Не поднялась у заведующего рука перевести Розу в мертвецкую, пока Иосиф с ней не попрощается. — Отойдите от двери! — повторил Иосиф Эммануилович — и весь как-то сразу съёжился, пожух и, прорычав: «Охуенное у тебя чувство юмора, Тот, Которого Нет!», упал на пол.

Иосиф Эммануилович матерился второй и последний раз в жизни.

— Медсестра! — испуганно закричал молоденький ординатор кардиологии, наклоняясь к Иосифу Эммануиловичу. Пульс есть. Хорошего наполнения и напряжения. Разве что тахикардия…

В себя пришёл уже немножко не тот Иосиф Эммануилович, а какой-то другой. Он поговорил с заведующим кардиологией. «Конечно я понимаю, что вы сделали всё, что могли. Это я, к сожалению, не сделал даже необходимого. Я не знал, что у неё проблемы с сердцем… Вскрытие необходимо? Хорошо. Вещи? Да, я заберу её вещи… Нет, спасибо, я в порядке».

Уже поздним вечером подойдя к дому и увидев свет в кухонном окне, Иосиф Эммануилович понял, что с дочерью тоже всё в порядке. Ну, в каком смысле в порядке… В том самом, обыкновенном, обывательском. Лизавету не изнасиловал и не порезал на куски сексуальный маньяк. Её не сбил скрывшийся с места ДТП грузовик. Его дочери на голову не свалился фрагмент балкона с аварийного здания. Ничего такого… Всё в порядке. Это он уже знал ровно тогда, когда понял, что Роза — уже не Роза, а только тело Розы. Знал, что с Лизочкой Бронштейн всё в порядке. И ещё знал - знал окончательно и бесповоротно, - что бога нет, а генетика — есть.

Он открыл дверь своим ключом.

— Привет, папочка! — красивой птичкой подлетела к нему изящная красавица Лизочка и обвила его шею руками. — Папочка, я знаю, что я свинья! Ты извини, но так вышло, что я осталась ночевать у подружки, а у неё сломался телефон, и я…
— Ничего страшного, — перебил он совершенно спокойно. — Привет, детка. — Он поцеловал дочь в щёку и высвободился из её объятий.
— Ты простудился, папочка? — обеспокоено прощебетала Лизочка.
— Нет, родная. Я немного охрип.
— А где мамочка? У неё большой педсовет? Почему её так поздно нет дома? Я приготовила вкусный ужин и прибрала, и перемыла всю посуду…
— Мамочка умерла, Лизочка, — спокойно сказал Иосиф Эммануилович. — Извини, я не буду ужинать. У меня аппетита нет.

И он молча прошёл в спальню, чтобы не видеть как по лицу его дочери струятся слёзы. Вполне искренние слёзы. Она очень любила мамочку. Просто она не знала, что у мамочки больное сердце. Если бы Лизочка знала, что у мамочки больное сердце, она бы никогда не осталась ночевать... у подруги. Наверное.
Утром Иосиф Эммануилович пошёл в районное отделение милиции забрать заявление.

— Нашлась? — добродушно спросил его здоровенный дядька с капитанскими погонами.
— Нашлась.
— Ну вот и слава богу! По жопе всыпали, чтоб неповадно было?
— Всыпали.
— Вот и хорошо. Всего вам доброго, гражданин Бронштейн.

Мент даже не сказал ничего такого, типа «я же говорил!»

— И вам, — сказал Иосиф Эммануилович менту и отправился забирать тело, организовывать похороны, на следующий день после которых вышел на работу. Главный врач предложил взять отпуск, но Иосиф Эммануилович так на него глянул, что главный тут же забрал своё предложение обратно.

Этим Иосиф Эммануилович с тех пор и жил — работой. С Лизочкой они пересекались редко. Но в доме всегда было чисто, и его всегда ждали записки: «Папочка, борщ и овощное рагу в холодильнике. Подогрей, пожалуйста! Не смей есть холодное!» Или: «Папочка, не волнуйся, меня на выходные не будет. Мы с девочками едем к одной из них на дачу, на пикник. С нами будут взрослые, не переживай!»
Он не переживал. Он — доживал.
Он даже дожил до взрослого откровенного разговора с дочерью. Ей было, кажется, уже двадцать три. Самая лучшая школа сменилась самым лучшим университетом. Факультетом иностранных языков. Из маленькой дешёвой шлюшки Лизочка выросла в дорогую валютную проститутку. На взрослый и откровенный разговор дочь его вызвала сама. В один из редких дней они пересеклись в квартире и она сказала ему:

— Папочка, сядем и спокойно поговорим.

Папочка сел. Он был готов спокойно говорить. О чём угодно.

— Папочка, я такая, какая я есть. Ты же не дурак, папочка. И не слепой. Ты прекрасно понимаешь, чем я занимаюсь в свободное от работы в «Интуристе» время. Прекрасно понимаешь, что я не на зарплату гида-переводчика покупаю себе норковые манто, бриллиантовые серьги и всё такое прочее. Но я, папочка, такая, какая я есть. Я, папочка, не от безысходности этим занимаюсь. Просто мои желания и мой талант совпадают с… — Лизочка запнулась. — С выбранной работой. Ты сам мне, папочка, говорил в детстве, что это очень важно — выбор пути. И что путь надо выбирать, не ориентируясь на моду или престиж. Надо прислушиваться к своему сердцу и надо понимать, чего ты на самом деле хочешь. И только тогда можно добиться успеха. Я, папочка, предохраняюсь, и всегда предохранялась от нежелательной беременности и венерических заболеваний. Всё-таки я дочь врача. Я, папочка, даже замуж за иностранца, в отличие от основной массы моих… коллег, - Лизочка тщательно подбирала слова, - не хочу. Потому что мужу надо быть верной, а я просто не способна быть верной. Я тебе это всё говорю, потому что в детстве, когда ты часто, много и подолгу разговаривал со мной, ты говорил ещё и то, что человек должен быть честным. И ты всегда был со мной честным. Ты очень отдалился от меня после смерти мамочки. Но поверь мне, если бы я могла это хоть как-то изменить… Это навсегда со мной, папочка. Поверь, это достаточное наказание — жить с осознанием того, что ты убийца… Вот. Я давно хотела тебе всё это сказать. Я не знаю, в кого я такая. Я знаю, что вы с мамочкой — самые хорошие, самые чистые, самые честные люди на свете. А я… такая, какая я есть. Меня такой создал бог. Или дьявол. Или кто там ещё есть... Так что я просто хотела сказать тебе всё это и ещё что… что я очень люблю тебя, папочка!
— Лизочка, а ты знаешь… — начал, было, Иосиф Эммануилович, но замолчал.
— Что я знаю, папочка? — вся встрепенулась ему навстречу Лизочка Бронштейн. Из её прекрасных глаз ручьём лились слёзы. Привычно-беззвучные искренние безутешные слёзы.
— Что я тоже люблю тебя, дочка, — ответил Иосиф Эммануилович.

Он встал из-за стола и ушёл. На работу.
Он ещё долго работал. Лизочка пропадала, появлялась, снова пропадала… А когда он тихо умер у себя в кабинете, её долго не могли разыскать и Иосифа Эммануиловича Бронштейна похоронил родильный дом. Где он последние двадцать пять лет был бессменным начмедом. Он был начмедом до семидесяти с небольшим — это беспрецедентно! Он был могучим стариком, в твёрдом уме и ясной памяти. Почему он умер — патологоанатомы не поняли. Миокард был чист. Сосуды проходимы. В заключении не напишешь: «От старости». Какая тут старость, если он за пять часов до смерти стоял у операционного стола? И только одна старая санитарка, приняв лишку на грудь на поминках, всплеснула руками и воскликнула:

— Слушайте! А ведь он умер в день рождения Розы Борисовны! Ну, чисто подарок ей сделал! Вот ведь, шельма наш Йося!

Лизочка Бронштейн очень горевала. Теперь она жила с двойным грузом. Она не только убила свою мамочку. Она ещё и не похоронила папочку. Сейчас у неё небольшой домик на Лазурном Берегу и парочка ресторанов в Европе. На её каминной полке стоит всего две фотографии — мамочки и папочки. Когда Лиза дома, она зажигает под фотографиями свечи. У неё нет детей. Ей вполне хватает молодых, постоянно сменяющихся любовников. Лизочка очень любит мыть посуду. Её домохозяйка страшно ругается из-за этого. На французском языке. Каждый год в день рождения мамочки Елизавета Иосифовна прилетает в Москву. Одна. Убирает на могилах родителей и башляет кладбищенским работникам, чтобы следили…

— Это ваша мама? — однажды спросил её мужчина, принесший цветы на одну из соседних могил.
— Да, — коротко ответила Лизочка.
— Это сразу видно. Вы очень похожи! — кивнул он на фото в овале.
— К сожалению, природа решила ограничиться только внешним моим сходством с мамочкой! — горько усмехнувшись, сказала Лизочка Бронштейн.

О том, что её родители не являлись её биологическими родителями, Елизавета Иосифовна Бронштейн так никогда и не узнала.

***

Поднимаясь на второй этаж Татьяна Георгиевна думала, что, пожалуй, не стоит рассказывать Елене Александровне историю Бронштейнов. И дело даже не в этике и деонтологии, потому что многие эту историю помнят. Что правда, из документального факта она давно уже превратилась именно что в историю. В прямом смысле слова — в байку, рассказываемую за столом между третьей и пятой рюмками. Что она скажет этой учительнице, решившей усыновить ребёнка, рождённого двумя наркоманами? Жили-были хорошие обеспеченные интеллигентные евреи. Они удочерили девочку, рождённую малолетней русской поблядушкой. Ну а потом они умерли, а дочурка, ударно трудясь на ниве сексуальных утех, скопила себе первоначальный капитал, удачно им распорядилась и теперь за деньги трахается редко, всё больше для удовольствия. Такого хорошего вплоть до восторженной дурости человека, как молоденькая учительница, этой фигнёй не проймёшь! Ответит: «Вот! Зато у этой девочки теперь всё есть! А если бы они её не удочерили, то она бы начала половую жизнь ещё в детском доме за стакан красного! И умерла бы от сифилиса или СПИДа!» Не будет она ей это рассказывать, пусть о Бронштейнах Маргоша с Любой по телефону поплачут. Они хоть и средний медперсонал, но в иных жизненных историях больше понимают, чем девицы с высшим образованием, с особой жестокостью наносящие невинным деткам школьного возраста слишком доброе и чересчур светлое прямо по неокрепшим умам. И контрольный — основами православия в съёживающиеся душонки. С этой Еленой Александровной надо что-нибудь эдакое. В лоб. Фактическое. Показательное. Как дидактические карточки для младших классов вспомогательных школ. Два румяных яблочка, крестик, три румяных яблочка, две короткие поперечные палочки и горбатая закорючка с точкой внизу. Сколько на картинке яблочек? «На картинке пять румяных яблочек, какой-то крестик, какие-то две короткие поперечные палочки и какая-то горбатая закорючка с точкой внизу». Молодец, Еленочка Александровна, садись, пять!
Точно!
Татьяна Георгиевна, почти дошедшая до дверей палаты, резко развернулась и стремительно понеслась на первый этаж.

— Марго, как хорошо, что ты ещё не ушла! — радостно крикнула она подруге, уже стоящей в дублёнке на пороге своего кабинета.
— Что опять? Я домой. Светка где-то шляется, мне пса надо выгулять!
— Не-не, ничего такого. Сейчас пойдёшь. Где тут у тебя модель молекулы ДНК? Сегодня тут видела, когда мы с тобой наше отделенческое майно пересчитывали. На этой полке стояла!
— Это разноцветная херня из пластмассовых шариков?
— Она!
— Я её в нижний ящик запихнула. Кстати, откуда она у нас, не помнишь? А то ещё КРУ посчитает за взятку.
— Ну, до такого маразма они не… — Татьяна Георгиевна вспомнила, до каких маразмов доходит порой КРУ и рассмеялась. — Нам её представители фармфирмы подарили. Давай её сюда. Пылилась, пылилась, да вот и пригодилась! Я её этой Елене Александровне подарю. Типа сувенир от родильного дома.

Маргарита Андреевна достала из одного из нижних ящиков своей здоровенной «стенки» четырёхцветную спираль на подставочке.

— На, держи! Кстати, это мысль! Завтра с утра всем родильницам остальную херню от медицинских коммивояжёров раздарю. Выкинуть рука не поднимается. Как подумаю, что всё это денег стоит, что кто-то это всё делал… Давай, до завтра!

Татьяна Георгиевна, тихонько постучав, приоткрыла двери палаты.

— Заходите, заходите, Татьяна Георгиевна! — приветливо зачастила хорошенькая тоненькая Елена Александровна. — Я не сплю, а Асечка — как в танке, тьфу-тьфу-тьфу! — она подошла к кроватке и ласково посмотрела на красивого здорового младенца, сопящего во сне. — Я, Татьяна Георгиевна, часто её щупаю. Она поест и спит, а я пальчиком за щёчку её потрогаю — скривится во сне, закряхтит… «Слава богу, живая!» — думаю, а сама счастлива-счастлива! Она даже покакает во сне — и дальше спит. Я ей памперс меняю, а она недовольная такая! — молодая мамочка залилась счастливым тихим смехом. — Это же настоящее чудо, что у меня ребёнок, Татьяна Георгиевна! А скоро будет двое… Надо будет близнецовую коляску купить. Буду с ними гулять, а они будут крепко-крепко спать! Я буду смотреть на них и буду ещё счастливее!
— Ещё счастливее? — переспросила Мальцева, тоже с удовольствием любуясь здоровой красивой новорождённой девочкой. — А так разве счастья не достаточно?
— Счастья много не бывает, Татьяна Георгиевна. Разве нет?
— Счастья мало не бывает, Елена Александровна. Только вряд ли «они» будут крепко-крепко спать. Ваша девочка здорова. Потому пока она ест, какает, писает и спит. Будете хорошо и правильно кормить, вовремя делать прививки, читать ей книжки и объяснять, почему нельзя совать пальцы в розетку и перебегать железнодорожные пути в неположенных местах — и дальше будет здорова. А сын Егоровой болен. Уже сейчас болен. У вас две детских комнаты? — деловито осведомилась она у родильницы.
— Ну что вы, Татьяна Георгиевна! У нас с мужем вообще однокомнатная квартира. Недавно только купили. И радуемся, как ненормальные. Но поставить две кроватки, это же не проблема? И недоношенность — не болезнь, разве не так, Татьяна Георгиевна?
— Так. Недоношенность — не болезнь. А вот опиатная зависимость — болезнь. У ребёнка наркоманки Егоровой в настоящий момент выраженный абстинентный синдром. Ломка. Проблемы с дыханием, сердечной деятельностью и печенью.
— Вылечим! — твёрдо сказала Елена Александровна.
— Возможно, возможно… Вам, что правда, придётся помотаться по лечебным учреждениям, потому что его из реанимации новорождённых сперва переведут в детскую больницу — и сколько он там пробудет, неизвестно. А затем он отправится в дом ребёнка, потому что быстро сказка сказывается, моя дорогая, но не быстро дело делается.
— В смысле?
— В смысле, что вы, Елена Александровна, в приступе вселенской любви ко всему живому, забыли о такой сложной и долгоиграющей процедуре, как усыновление. Вы не можете схватить малыша и засунуть его в близнецовую коляску только потому, что эта воображаемая вами картинка сейчас, в вашем нынешнем гормональном статусе, наиболее соответствует вашей же гармоничной картине мира. Вам придётся ходить по инстанциям, выстаивать в очередях, собирать документы и так далее. Кто в это время будет рядом с вашей малышкой? Муж, я так понимаю, работает. Не на вашу же учительскую зарплату квартира куплена.
— Да… Работает… — растерянно пробормотала молодая женщина. — А разве нельзя как-то ускорить процедуру? Нельзя разве забрать ребёнка прямо отсюда? Ну, не знаю… Под расписку! — обрадовалась она своей находчивости.
— Елена Александровна! Спуститесь с ваших чистеньких розово-голубых небес на нашу грешную грязную землю! Во-первых, «прямо отсюда» забрать ребёнка Егоровой никак нельзя. Потому что «прямо отсюда» он отправится в детскую больницу. Я вам уже говорила. Не слушайте свои мечты. Внимательнее слушайте меня! А во-вторых, если бы мы практиковали раздачу новорождённых «под расписку», то всем нашим родовспомогательном учреждением сидели бы уже в местах не столь отдалённых. Вы соображайте хоть немного, прежде чем говорить.
— Ах, ну да… Это же я знаю о себе, а вы обо мне ничего не знаете… — чуть не плача, обречённо согласилась новоявленная мамаша.
— «Это всё поэзия, малыш!», как говорится в одном славном добром кино. Существует закон, Елена Александровна. И законная процедура. И если вам лишние деньги карман не жмут, то законная процедура может затянуться очень надолго. Очень-очень-очень надолго. Чтобы, в конце концов, получить на руки очень больного и очень запущенного малыша. Человек — не игрушка, милая моя. Не кукла, что видится вам в голубом комбинезончике рядом с другой хорошенькой куколкой в розовом комбинезончике. Человек, даже маленький, это живой организм. И чем чахлее этот организм, тем больше усилий требуется по уходу за ним. Вы потратите не вдвое больше сил, нервов и средств. А втрое, вчетверо!
— Всё равно! — голос Елены Александровны обрёл твёрдость и какую-то даже маниакальную решимость. — Любовь, терпение и смирение! Я сделаю всё, чтобы спасти этого несчастного ребёнка! А на всё остальное — воля божья!
— Кстати, именно об этом я и пришла с вами поговорить. О воле божьей. Присядем за столик, Елена Александровна… Вот так уже лучше, а то слишком долго стоящие люди вызывают у меня ассоциации с митингующими. А за столом — это уже спокойный разговор.
— Может быть чаю? — снова вскочила неугомонная любительница всего живого.
— Ну, раз вы уже ткнули на кнопку, с удовольствием. Что может быть лучше двух чашек чаю? Чай превращает спокойный разговор в доверительную беседу, — улыбнулась Мальцева.

Когда молодая мамочка поставила на стол две чашки, с плавающими в них пакетиками и сиротливо свисающими через край ниточками с лейблами, Татьяна Георгиевна достала, наконец, из кармана модель молекулы ДНК.

— Знакомьтесь, Елена Александровна, это Бог! Бог, это — Елена Александровна. Прошу любить и жаловать! — Мальцева изобразила добропорядочно-ознакомительную пантомиму.
— Вы шутите, да? — улыбнулась Елена Александровна. — Это всего лишь модель двойной спирали молекулы ДНК. У нас в школе в кабинете биологии есть точно такая же.
— Разумеется, есть! Бог есть везде. Просто «Модель Двойной Спирали Молекулы ДНК» — одно из имён Бога. И я бы на вашем месте воздержалась от ремарок типа «всего лишь». Не потому что Бог — это какая-то нервная девица, обижающаяся на всякую ерунду или мстительный мужичок с бородой. А исключительно из уважения к этому самому Богу. Итак, перед вами Бог, Елена Александровна. Он даже не недоумевает, что вы не верите в его явление. Не думает, мол, как же так, эта прекрасная молодая женщина твердит «Бог, слава Богу, воля Божья», а как только Он Сам предстаёт перед ней — так она глазам своим не верит. Нет-нет, что вы! Бог всё о людях знает. О каждом из нас, людей, Он знает всё. Включая и то, что люди, узрев Бога, как правило, не верят в его явление. И то, какой у вас будет цвет глаз. Бог знает, что Вася Иванов любит ковырять в носу именно средним пальцем левой руки, хотя большинство людей предпочитает делать это указательным пальцем правой. Бог знает, что Лидочка Петрова будет автомехаником, несмотря на то, что родители отдали её в музыкальную школу. Бог знает, как именно Елена Александровна улыбается и какая длина большеберцовой кости у Татьяны Георгиевны. Этот Бог, — Татьяна Георгиевна ткнула подбородком в модель двойной спирали молекулы ДНК, — знает всё. Он знает даже то, что от нас сокрыто. До поры ли до времени или навсегда. И всё это громадное колоссальное своё знание о нас он архивирует и загружает прямо в нас ещё тогда, когда мы ещё не можем пить чай, потому что зиготы не гоняют чаи поздним вечером в палате родильного дома. Но Бог уже и тогда знает, как именно мы будем пить чай — прихлёбывая, сёрбая, складывая губы по-птичьи или же обливая манишку. Бог знает всё, и он, что самое удивительное, действительно внутри нас. Насквозь в нас. От кардиоцита и нейрона до самой распоследней клетки слущенного эпителия. И он же, разумеется, в том, что люди, никак не находя доступа к окончательной расшифровке всех заархивированных этим Богом файлов — Мальцева постучала моделью молекулы по столу, — склонны именовать «характером», «судьбой», «кармой» и тому подобным. Елена Александровна может представлять себе, что её четырнадцатилетний сынишка уже победил на московской олимпиаде по математике, но Бог знает, что на самом деле её сынишка для начала вовсе не её сынишка. Для продолжения — в эти самые четырнадцать первый раз уколется или ограбит ларёк. А что с этим человеком будет в конце концов — вот уж, действительно, только Бог знает.
— Я понимаю, к чему вы клоните, Татьяна Георгиевна. Мол, от осины не родятся апельсины и генетику вообще не перепрёшь. Я всё понимаю. Но всё-таки из всех имён Бога мне более всего нравится имя «Любовь».
— Да, хорошее, годное имя. Мне оно тоже нравится. Называйте Его, — Мальцева погладила модель по завитым бочкам, — Любовью. И тоже будете правы. Четырнадцатилетний мальчишка, обворовавший ларёк, будет любить маму ничуть не меньше четырнадцатилетнего сынишки, выигравшего московскую олимпиаду по математике. Если не больше.
— Но Татьяна Георгиевна, всё-таки среда играет значение. Воспитание, образование… Бытие определяет сознание!
— Сознание определяет Бог. Тот, что внутри каждого из нас. В клетках головного мозга, в наклонностях, в желаниях, в стремлениях, в душевных порывах и в житейской изжоге. Бытие тут как раз вторично и определяется именно что сознанием. И как вы понимаете из предмета нашей чайной беседы, не потому что я — философ идеалистического толка. Вы читали что-нибудь вроде «Белых одежд» или «Зубра» , Елена Александровна? Вы же учительница. Значит, любите читать.
— Я учительница математики, — улыбнулась сидящая напротив мамочка. — Нет-нет, я люблю читать, но эти книги не читала.
— Ну а о том, что генетика — продажная девка империализма, слыхали?
— Что-то слышала, — неуверенно сказала молодая женщина.
— С ума сойти! «Что-то слышала…» Между нами меньше двадцати лет разницы, моя дорогая. Но мне кажется, что пропасть, отделяющая меня от тех, кто на двадцать лет моложе, куда глубже, шире и круче того пологого овражика, что отделяет меня от тех, кто на двадцать, тридцать, сорок лет старше меня!.. Некто Трофим Лысенко — посмо́трите позже в Интернете, — на одной из сессий ВАСХНИЛ седьмого августа 1948 года бросил в зал такие слова: «Генетика — продажная девка империализма… Настоящая сессия показала полное торжество прогрессивного мичуринского направления над реакционно-идеалистическим морганизмом-менделизмом». Он назвал то, что можно осязать — идеалистическим! А надуманная чушь считалась материализмом… Речь этого, с позволения сказать, академика, большинство поддержало бурными аплодисментами. И лишь единицы — потому что умных людей всегда меньше, Елена Александровна, — склонили головы от стыда и отчаяния. И были пересчитаны, как не поддержавшие бурную овацию. Со всеми вытекающими. После этой сессии генетика — наука о закономерности наследственности и изменчивости — была провозглашена лженаукой и на целое десятилетие была забыта в огромной стране. Десять лет понадобилось, чтобы понять, что как вы справедливо заметили, от осины не родятся апельсины, что от воспитания и образования груша не станет яблоком, и что никакие уговоры не заставят чахлый зелёный лучок заколоситься тугим пореем. Елена Александровна, вы не сможете перевоспитать молекулу дезоксирибонуклеиновой кислоты. А генной модификации ребёнок, рождённый наркоманкой Егоровой от безвестного наркомана Тохи, не подлежит. У вас есть здоровая, красивая девочка — вот и благодарите того самого бога за это. И не суйтесь без нужды в его промысел. Напомнить, куда ведёт дорога, вымощенная благими намерениями? — жёстко завершила Татьяна Георгиевна. — Спасибо за чай. А это вам, Елена Александровна, — Мальцева кивнула на модель молекулы ДНК. — Сувенир: «Бог. Мобильная модель». Вам будет забавно наблюдать, как ваша собственная подрастающая красивая здоровенькая дочурка крутит пухлыми розовыми пальчиками эту штуку в разные стороны, играя с богом в свою собственную игру. Поверьте, это вам доставит куда большее удовольствие, чем жестокая схватка с богом за чужого больного мальчика. Ничего мне не говорите сейчас. Переспите с этим ночь.

До того молчаливая соня Ася захныкала очень вовремя.

В коридоре Татьяна Георгиевна наткнулась на интерна.

— Я делаю вид, что совершенно случайно встретил вас, идя по неотложным делам. О боже, какие у интерна ночью могут быть неотложные дела? — он театрально схватился за голову. — Ах, да! В родзале сломался внутренний телефон и я срочно побежал за лаборанткой и совершенно случайно встретил вас в коридоре, Татьяна Георгиевна! Хотя на самом деле я жду вас тут уже полчаса. Под этой самой дверью, — он потешно развёл руками.
— Всё-таки, вы очаровательный наглец! — рассмеялась Мальцева. И тут, же, нахмурившись, спросила: — Александр Вячеславович, вам известна фраза: «Генетика — продажная девка империализма?»
— О, да! Её ошибочно приписывают академику Трофиму Денисовичу Лысенко. Якобы он брякнул эту глупость на сессии ВАСХНИЛ в сорок восьмом году двадцатого века. Но на самом деле реальное авторство этой крылатой фразы принадлежит писателю-сатирику Александру Хазину. У него есть пьеса «Волшебники живут рядом». [/spoiler]

Тогда настанет время ангелов, и мы должны будем их услышать, ибо только они могут нас спасти. Мы можем делиться собственным опытом — как я поделился с читателями своим на страницах этой книги, — но универсальной формулы развития человечества не существует. Господь великодушно и щедро поделился с нами Своей любовью и мудростью, и обрести их несложно, куда проще, чем нам порой кажется. Открыться новому знанию оказалось столь легко, что я не сразу в это поверил. Грядущие битвы — в большинстве своем — разразятся на небесах, и наши ангелы-хранители будут с мечом в руках защищать наши души. Но и на нас лежит огромная ответственность: понимать, чего требует от нас История, сознавать, что Вселенная не заканчивается за порогом нашей комнаты, распознавать ее сигналы, следовать за собственным сердцем.
Мы в ответе за все, что происходит в мире. Мы Воины Света. Силой своей воли и любви любой из нас может изменить не только свою судьбу, но и судьбу всего человечества.
Настанет день, когда проблема голода будет решена при помощи чуда умножения хлебов. Настанет день, когда любовь войдет в сердце каждого и одиночество — злейший враг людской, проклятие страшнее голода — навсегда исчезнет с лица земли. Настанет день, когда ты постучишь в дверь, и тебе откроют; когда ты попросишь, и тебе дадут; когда страждущие обретут утешение.
Для планеты Земля этот день настанет очень нескоро. Но для каждого из нас по отдельности он может наступить хоть завтра. Достаточно принять простую истину: любовь — Бога и ближних — указывает нам дорогу. Наши слабости, искушения, сомнения и отчаяние не имеют никакого значения; тот, кто не следует за своей мечтой, никогда не достигнет рая. Даже самые пропащие из нас заслуживают вечное блаженство, надо только открыть двери и впустить Любовь. И тогда пороки и слабости отступятся от нас навсегда, ведь Любовь — величайшая целительная сила во Вселенной.
В романе «Братья Карамазовы» Достоевский рассказывает легенду о Великом Инквизиторе, которую я возьму на себя смелость изложить своими словами.
В эпоху религиозных гонений, когда ни в чем не повинных людей бросали в темницы и жгли живьем, Христос спустился на землю и явился в Севилью. Великий Инквизитор прознал об этом и приказал схватить Его.
Ночью он пришел к Иисусу в узилище. Инквизитор был раздосадован, что Спаситель появился на земле именно в эту эпоху. «К счастью, уходя, ТЫ передал дело нам, ТЫ обещал, ТЫ утвердил своим словом… Зачем же ты пришел нам мешать?» — сказал Великий Инквизитор. Он спорил с Христом, доказывая, что миссия его ордена, который в будущем все станут проклинать, исключительно благородна. Бесполезно призывать к миру, пока люди жаждут воевать; тщетно проповедовать о царствии небесном тем, кто ненавидит и страдает на земле. И вообще, не стоило приносить себя в жертву ради человечества, ведь люди все равно продолжают терзаться чувством вины. «Ты говорил, что все равны, что в каждом есть искра Божия, но на деле они слабы в вере и нуждаются в пастыре. Нет, без нас не обойтись», — говорит Великий Инквизитор и обрушивает на Христа целую лавину убедительнейших доказательств своей правоты.
Когда он заканчивает свою речь, в темнице воцаряется тишина. Наконец Иисус подходит к Великому Инквизитору и целует его в лоб. «Возможно, ты и прав, — говорит тем самым Иисус. — Но моя любовь сильнее».
Мы не одни. Мир меняется, и мы меняемся вместе с ним. Ангелы направляют нас и защищают. Несмотря на все несправедливости, несмотря на то, что мы порой не заслуживаем ни добра, ни мудрости, несмотря на то, что мы порой не в силах измениться, несмотря на то, что мир и человек полны зла, несмотря на все блестящие доводы Великого Инквизитора — Любовь сильнее, и она помогает нам расти. Она учит нас понимать ангелов, звезды и чудеса.